В результате насильственный раздел Польши стал позорным пятном на портрете императрицы России даже для тех космополитически и в то же время патриотически настроенных писателей революционного десятилетия, кто стремился, с одной стороны, подвести некоторые итоги уходившего XVIII века и, с другой, поощрять развитие немецкого национального самосознания. При этом они окончательно утвердили Екатерину, единым духом с Фридрихом, в звании «Великой» внутри исключительно героической всемирной истории и в звании великой немки внутри беспокоившейся о своей идентичности и своем достоинстве молодой национальной истории[1235].

Несмотря на то что в конце царствования Екатерины никто не счел бы бескорыстным ее отношение к Священной Римской империи, остается неизменным тот факт, что она никогда прямо не угрожала Германии. После Семилетней войны она скорее рассматривала поддержание равновесия между двумя германскими державами и защиту имперской конституции от амбиций Австрии и Пруссии как прямой интерес России. О собственных завоеваниях на территории Германии Екатерина не помышляла, даже присоединившись после колебаний к антифранцузскому союзу Австрии и Англии во второй половине 1795 года[1236]. Определенно восстановление европейского баланса сил было для Екатерины важнее, чем реставрация власти Бурбонов в Париже[1237], а особенно беспокоилась она о том, чтобы не допустить возникновения антироссийской коалиции, возможность которой впервые открылась в связи с заключением Базельского мира между Французской республикой и Прусским королевством. Если уже после поражения союзных войск в 1792 году Екатерина пришла к выводу о том, что восстановить монархию смогут лишь сами французы[1238], то аналогичным образом она до конца жизни полагала, что Священная Римская империя не возродится до тех пор, пока ее князья не сплотятся во имя защиты своих интересов[1239]. Последняя государыня в плеяде великих монархов XVIII века, она ощущала себя свидетельницей fin de siècle[1240].

В начале 1980-х годов Дитрих Гайер отметил, что изучение просвещенного абсолютизма повсеместно несет на себе «личностные черты» и что аналогичный российский феномен также рассматривается преимущественно через призму биографии. Признав это как факт, он отчасти оправдывал такое положение дел указанием на просвещенческие интенции екатерининского правления. В то же время историк не слишком рисковал, высказывая подозрение, что императрица «и в будущем останется привилегированным объектом исторического интереса»[1241]. В непосредственной связи с этим утверждением настоящее исследование остается в русле историографической традиции, согласно которой Екатерине отводится в буквальном смысле решающая роль в истории русского просвещенного абсолютизма, в процессе доиндустриальной модернизации, в истории образования в России и в истории формирования политического курса России в отношении Германии во второй половине XVIII века.

Однако, несмотря на то что настоящее исследование не касается этих четырех тем, автор ограничивает свое принципиальное согласие с предшествующей традицией еще четырьмя аспектами. Два ограничения возникли еще в самом начале: во-первых, среди многочисленных научных публикаций, имеющих в заголовке имя «Екатерина», биографические исследования поразительно редки, и даже сами ее «мемуары», самый известный труд императрицы, будучи доступны на разных языках к массовому читательскому удовольствию, не становятся объектами текстологических усилий. Во-вторых, правление Екатерины было сильнее включено в историческую непрерывность, чем в создание принципиально нового по сравнению с петровским царствованием.

Далее, в-третьих, автор может представить себе, что в России второй половины XVIII века можно было бы править и иначе – но, возможно, скорее хуже, чем лучше. Однако для альтернатив, которые бы затрагивали все общество или государственное устройство, простор в послепетровскую эпоху был весьма ограничен. Начиная с середины 50-х годов XVIII столетия вплоть до конца правления Екатерины только две отклонявшиеся от существовавшей государственные модели, шансы которых на реализацию с самого начала не были совсем уж слабы, приобрели некоторую значимость внутри ориентированной на запад правящей элиты, состоявшей из немногих дворянских семейств, боровшихся друг с другом при дворе за влияние: с одной стороны, более тесное сближение с фридрицианской военной системой, с другой – ви́дение «лучшего», «более нравственного» просвещенного абсолютизма, воплощавшееся при дворе на протяжении двух десятилетий лояльным Никитой Паниным, в то время как наследник престола мечтал о некоей комбинации обеих альтернатив, лишь только он сможет освободиться от власти своей матери с ее смертью. Французская революция в конце концов не оставила Павлу I шансов выбрать ту или иную разновидность просвещенного абсолютизма[1242]. Даже Пугачев, находившийся под сильным влиянием старообрядческих воззрений и идеалов казацкого или крестьянского самоуправления, выступивший против озападнивания двора, дворянства, государства и церкви, в своем церемониале, стиле своей канцелярии и своих придворных ни в коем случае не притворялся легендарным крестьянским царем – но легитимным, хотя и не просвещенным, однако же «модерным» императором[1243].